Область распространения мышей уменьшается

В селе Достоевское царила паника. Все усатые жители, подобрав хвосты, кипишили вокруг мышиных самочек и мышат, собирая в холщовые самодельные сумки неровные квадратики сухарей, вонючий рыбий жир в серебристых водочных пробках и макаронины — то длинные, то короткие — отчего транспортировать их было особенно неудобно.

Вся неразбериха началась с дурной вести, пришедшей от песчанок, что жили в соседнем селе. Песчанки давеча утром получили утиной почтой документ с жирной печатью, который по сути означал, что хомячьи городки перенаселены, и теперь мышиные поселения уплотняют. Правда, в официальном документе было написано, что дома заселят хомяками просто потому, что “область распространения мышей уменьшается”. Сама, будто, по себе! Свинство форменное! В частности — морское.

С тех пор, как к власти пришли Морские Свинки несправедливости рушились на несчастных мелких грызунов одна за другой. Толстые нахальные свинячьи мордочки отличались особенным метаболизмом, по которому требовали первое, второе и десерт с компотом каждые два часа. Требовали громко и настойчиво. Когда районное управление начинало голосить хором, старая и больная рыба в ручьях всплывала сразу, осетрихи уплывали нереститься за полгода до срока, а бедную Фугу приходилось еще пару месяцев сдувать в психиатрической лечебнице.

Семья Грызли в поселке Достоевский была зажиточной, уважаемой и интеллигентной. Поэтому сборы в ней проходили без откровенного ужаса, разве только мать пришлось отпаивать ромашкой и отмахивать репейным листом. Отец своей собранностью и идеально выглаженным костюмом отвлекал от дурных мыслей, да и здоровый сон тетушки Сури был на руку психическому спокойствию домашних. Младшенькие Грызли в составе семнадцати мышат разного возраста тихонько собирали в рюкзачки нажитые с годами драгоценности: старшие, пыхтя, запихивали книги, огарки свечей и кусочки кремня; мелкие хватали загадочные камни с переливами и цветные попугайские перышки, купленные во время отпуска на блошином рынке под Керчью.  — Ма-ам, а куда мне посадить Шлопса? — подняла серьезные глаза малышка Соня и указала пальчиком на свернувшегося у ее ног длинного таракана.

— Горе с твоим Шлопсом... Давай мне в сумку. Не бросать же его тут одного, он ведь домашний.

Таракан не выдал в ответ никаких реакций, только пошевелил усами, что исправно делал и без повода.

Когда вещи были собраны, семья уселась на чемоданах промолчать на дорожку. Мужчины мяли хвосты и шляпы, женщины тихо и озабоченно щелкали зубками. Малыши попискивали от нетерпения. Они впервые переезжали в новый дом, впервые планировали путешествие на собаке и искренне надеялись, что им достанется длинношерстный сенбернар, как и положено первому классу.

Старшие и откровенно старые Грызли смотрели на свой переезд куда менее экзальтированно. Они знали, что путь будет непростым, новое место вполне может оказаться неприветливым, а за лучшее жилье придется побороться. Решив не давать воли грызущим душу мыслям, отец семейства встал, покашлял в кулачок и громко провозгласил: — Ну что ж, по местам, лапочки!

Равновесие миссинг

Мое одиночество потеряло равновесие. Сегодня его атаковали слишком мощно, продырявили, пробили защитную броню, которую сознание усердно выстраивало, таская металлические кусочки и ценные камешки как прилежный неутомимый муравей. Складывало в общую кучку маленьких завоеваний, крохотных кубков за честь и достоинство, медалек за отвагу, похвальных грамот за крепкие икры и выносливую осанку.

Еще утром туда был внесен последний солнечный артефакт. А уже вечером небо заволокло тучами, а весь этот маленький уголок почета превратился в дымящуюся груду хлама парой неосторожных, но точных движений - никто не ожидал, что этот мирок так хрупок, никому невдомек, как просто и легко все превратить в жалкий, ничего не стоящий прах. Но так и случилось. Да и чего ждать - история разрушала и более могущественные цитадели, что уж говорить о неаккуратной горстке для меня одной только мыслимого барахла.

Я шатаюсь, кренюсь в стороны как в голом поле. Нет опоры, господи, почему ее все еще нет! И какой же все таки хуевый я строитель, раз все сносится просто парой безобидных неосторожных слов да одним тычком в лужицу собственного сомнения. Не уцелела даже любимая надежда - заезженная пластинка: мелодию уже почти не узнать, все стерлось от многократных прослушиваний и от того, что постоянно носила ее в безразмерном рюкзаке, что исцарапала дорожки случайными предметами. Но все равно держала ее бережно, не отпускала, потому что кажется - это все, только эта старая песенка может порадовать и согреть, и большей нет радости, чем ее услышать, а значит больше не будет радости. А тут сразу все исчезло, одним махом.

Есть тут какая милиция?
Меня же ограбили.

Аттракцион

Я проснулся и уставился в ночь. Долго не мог понять, что произошло, кто я, как оказался здесь. Почувствовал свои руки – точнее одну: вторая во сне затекла, стала ватной, и я аккуратно перебросил через себя ее вареную мягкость. Никогда не ощущаешь себя таким мясным, как в эти секунды, когда какая-то часть будто живет отдельно, и ты догадываешься, что «мешок с костями» вовсе не матафора, а самое реалистичное отображение жизни твоего беспомощного существа. И никакой Бог не способен оправдать это существование, которое почему-то еще теплится и разрастается силой по всем закоулкам, наливает соком закоченелые конечности. Я понимаю, как тяжел, во сколько раз тяжелее живой жизни человеческий труп.

Силы возвращаются в клетки сотней точных пульсов, каждый входит иглой. Поднимаю руку, сгибаю в полумраке, как андроид, внимательно изучаю ее странные очертания.

Вы смотрели когда-нибудь на свои руки, как на сторонний объект, как на лошадиные икры, под бархатной кожей которых вздымаются мышцы и ходят в заданном порядке сухожилия? Вы видели, какие они трогательные, какие нежные и несуразные? Человеку никогда не увидеть своего лица, он никогда за всю свою жизни не может увидеть себя со стороны, НИКОГДА. Остаются только руки – руки, на которые смотришь и понимаешь, что ты – долбанный кусок мяса, но ты снова живой.

***

Усилие – и подъем – по примете, на правую ногу. Пошатываясь всем корпусом, набрасываю на теплые плечи холодный халат, не с первого раза попадаю ступнями в тапки. Зеркало в умывальнике – друг настоящий, слишком честный: не сразу решаюсь поднять в него глаза. Изрядно мятое, отекшее, со все еще широкими – в полглаза – зрачками, что делает его еще более выразительным в своем безумии. Понимаю, что еще не отошел. Что надо поспать. Но уговаривать тело снова уснуть – бесполезно: оно мстит тебе за вчера, за то, как ты надругался над его спокойствием, превратив в истерику все его размеренное, годами выстроенное «тик-так».

***

События вечера смутны. Вот мы идем и хохочем: они – внутренней полнотой  умением пить жизнь большими глубокими глотками тщательно подобранного состава. Ты – осипшей паникой, глубоким страхом, зияющей внутренней пустотой, которая высасывает из тебя смысл как дементор, ничего не принося взамен. Ты – дыра, и чутко ощущаешь нутром эхо собственного смеха, которое гулко отражается от стенок твоего Я.

Вот внезапный новый знакомый, грузин, который из шутки решил стать частью компании. Хотя какой частью можно стать, когда ты даже не целая единица, а так – привесок для самого себя? Пью, смеюсь, острю – ах, я сама беззаботность, жизнь во плоти, посмотрите: я совершенно здоров, ни капли сомнения, ни тени грусти! Что-что? Нарубаем? Нарулим? Ой блять, ну как тут устоять, я же часть корабля, точно такая же недоделанная «единица». Берем. Идем. Внутренний голос не затухает, бьет в колокол: «Неет! Неет! Это не ты, глупый, дурной! Иди домой, ты же ДЫРА, что тебе, блять, вообще надо, кроме сна?!» 

Но желание соответствовать — больше, желание быть нормальным — неконтролируемо. Я иду – я часть команды. Я глотаю и разжевываю синие, омерзительно синие таблетки – таких не бывает в природе, это очевидный кусок дерьма. И вот, мне легко, я ничего не понимаю — ХОРОШО! Танцы, сигареты, любая жидкость вовнутрь и ужас от того, что вместо любимых лиц – жуткие почерневшие потекшие монстры, отпечатанные в памяти фильмом «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». На секунду становится страшно: вдруг это правда? Вдруг это космос показывает тебе, где ты, кем ты стал, что тут происходит, как растут у всех голодных внутри гигантские ненасытные черные дыры и превращают существа в пылесосящий внутренности мрак? Но я возвращаюсь – практика. Чувствую горечь от синей хуеты и знаю, что все на местах, это – мои любимые, просто изуродованные рукой какого-то недалекого алхимика, в чьих интересах просто получить свой кусок пирога, чтобы бесплатно прокатиться на этом омерзительно притягательном аттракционе.

***

Отпускает, зрачки принимают адекватную форму и уже не делают тебя сексуальнее и загадочнее. Ты вообще похож на пожеванный кусок бумаги, которым можно разве что плюнуть через трубку, чтобы он нашел хоть какое-то подобие цели. «Пожалуйста, не надо так!» — орет внутри маленькое, которое ты уже и так подверг домашнему насилию порядочной степени тяжести – а выхода нет. Забываешься в полудреме – черт бы побрал этого грузина, хули он никак не уймется! Вырубите звук — пожалуйста! — пусть хоть на минуту внешний мир станет таким же звенящим и полым, как моя обезумевшая от громкости тишина.

***

Утренний полумрак густой и тяжелый, ты продираешься сквозь него к блокноту и размашисто, отрывисто и криво дрожащими пальцами пишешь: Этот аттракцион не для меня. По возвращении на землю я каждый раз понимаю, что меня наебали.

Колхозная ценность

Сторож Игнат Никитич Здасюк считался главной ценностью небольшого и, если верить переписке вышестоящих структур, «бесперспективного» и «откровенно убыточного» колхоза «Красный скот». Кроме него служить светлой идее коммунизма и охранять колхозное имущество в составе одной самодельной доильной установки, пустого склепа с голубями и амбарного навесного замка, открываемого гвоздем, остались немногие: еще только хромая баба Грищанчиха и ее слепой на оба глаза пес Гавор. Оба персонажа считались Игнатом бесполезными и никакой пользы отечественной коллективизации не приносящими, однако в общении приятными.
Себя же Игнат считал фигурой наиболее выдающейся, в чем было и зерно правды: его худое, субтильное тело достигало крайне впечатляющих показателей длины, обыкновенно не свойственных людям, ежеутренне подтверждающих просьбу «Помилуй нас!» стаканом крепкого самогона. Сторож Игнат был так высок, что когда однажды спасал непутевую рябую телку Шутовых из оврага, та, вздымая свои большие бестолковые глаза на спасителя, свихнула шею, и несчастным Шутовым пришлось звать в село «фельчара», чтобы во второй раз спасать неразумную животину.

Вонь

В вагоне воняло. От движения поезда по всей длине металлической капсулы распространялась ядовитая кислая вонь немытого тела и насквозь пропитанной телесной и уличной грязью одежды.

Не выдержав остроты и мерзости этого навязчивого запаха, я пересела вглубь.

Почему-то мне нравятся электрички. И даже когда есть выбор, а он, как известно, есть всегда, я часто предпочитаю этот неуютный, жесткий пригородный транспорт.

Не знаю, почему. Может, это какой-то загон самовосприятия. Может, привычка, или память о том, как ездила из Сморгони в Минск зимой, дважды в неделю на курсы. В то время у меня был телефон, память которого могла уместить только несколько коротких композиций в не лучшем качестве. Тогда это был Дельфин. Один трек – «Любовь» – энергичный, под него я любила ходить, вышагивая в ритм. Второй – «Окно» – душевный.

 Она живет в ноябре

 С выходящим на север окном
 В комнате города,
 Рвущего стены дождем.
 Она мечтает увидеть
 Бушующий пеной залив,
 Там, где волны ломают
 Усталый коралловый риф.

В маршрутке нельзя писать. Невозможно, а то укачает моментально. А в электричке – много времени, которое можно убить любимым способом. Книгами. Писаниной. Рисунками.

Она так одинока
В этом странном квартале мечты,
Где таких, как она,
Принимают пустые углы,
Где на завтрак едят
Кипяченые запахи снов,
Где живут продавцы
Нарисованных трав и цветов.

Мне, как и всем, всегда казалось, что это про меня. Печальная песня пустоты и одиночества. С кипячеными снами. Что еще остается.

Некуда деваться: нам остались только сны и разговоры. (Янка Дягилева)

Люди рожают людей. Часто вообще не думая. Часто случайно. Неожиданное попадание и вот вы (ты) будете родителями. Будете отвечать не только за свою шкуру, но и за то, каким увидят этот мир, как много будут радоваться и страдать эти большие любопытные жадные глаза. А ты даже не думал.

А может, и не надо? Что усложнять. Ну родился – так и живи. Чего проще. Ходи, обжигай пальцы, вставай на ноги, обливайся кипятком, суй вилку в розетку, влюбляйся и получай по щам. Жизнь сама всему научит. Сколько ни пытайся заслонить амбразуру мира от самого ценного своим телом и существом – ничего у тебя не выйдет.

…Но судьба в итоге берет свое

И у тех, кто бегает от нее – только чуть грубее. (Вера Полозкова)

Все, что ты можешь дать, самое важное для своего ребенка – это отсутствие страха и недоверие.
Ничему нельзя верить, все проверяй сам.

Никого не бойся, ломись вперед.

Рви напролом.

По возможности не наступая на чужие кости.

По возможности.

Источник вони покинул вагон на станции Ждановичи. Грустный мужчина, не очень старый, не очень синий, с удивительно осознанным взглядом, в котором затравленно затаился стыд – за себя, за свою грязь, за свою жизнь, за свою проклятую вонючую жизнь.

Значит, не все еще потеряно.

Еще надежда есть.

Значит, он еще жив.