Колхозная ценность

Сторож Игнат Никитич Здасюк считался главной ценностью небольшого и, если верить переписке вышестоящих структур, «бесперспективного» и «откровенно убыточного» колхоза «Красный скот». Кроме него служить светлой идее коммунизма и охранять колхозное имущество в составе одной самодельной доильной установки, пустого склепа с голубями и амбарного навесного замка, открываемого гвоздем, остались немногие: еще только хромая баба Грищанчиха и ее слепой на оба глаза пес Гавор. Оба персонажа считались Игнатом бесполезными и никакой пользы отечественной коллективизации не приносящими, однако в общении приятными.
Себя же Игнат считал фигурой наиболее выдающейся, в чем было и зерно правды: его худое, субтильное тело достигало крайне впечатляющих показателей длины, обыкновенно не свойственных людям, ежеутренне подтверждающих просьбу «Помилуй нас!» стаканом крепкого самогона. Сторож Игнат был так высок, что когда однажды спасал непутевую рябую телку Шутовых из оврага, та, вздымая свои большие бестолковые глаза на спасителя, свихнула шею, и несчастным Шутовым пришлось звать в село «фельчара», чтобы во второй раз спасать неразумную животину.

Вонь

В вагоне воняло. От движения поезда по всей длине металлической капсулы распространялась ядовитая кислая вонь немытого тела и насквозь пропитанной телесной и уличной грязью одежды.

Не выдержав остроты и мерзости этого навязчивого запаха, я пересела вглубь.

Почему-то мне нравятся электрички. И даже когда есть выбор, а он, как известно, есть всегда, я часто предпочитаю этот неуютный, жесткий пригородный транспорт.

Не знаю, почему. Может, это какой-то загон самовосприятия. Может, привычка, или память о том, как ездила из Сморгони в Минск зимой, дважды в неделю на курсы. В то время у меня был телефон, память которого могла уместить только несколько коротких композиций в не лучшем качестве. Тогда это был Дельфин. Один трек – «Любовь» – энергичный, под него я любила ходить, вышагивая в ритм. Второй – «Окно» – душевный.

 Она живет в ноябре

 С выходящим на север окном
 В комнате города,
 Рвущего стены дождем.
 Она мечтает увидеть
 Бушующий пеной залив,
 Там, где волны ломают
 Усталый коралловый риф.

В маршрутке нельзя писать. Невозможно, а то укачает моментально. А в электричке – много времени, которое можно убить любимым способом. Книгами. Писаниной. Рисунками.

Она так одинока
В этом странном квартале мечты,
Где таких, как она,
Принимают пустые углы,
Где на завтрак едят
Кипяченые запахи снов,
Где живут продавцы
Нарисованных трав и цветов.

Мне, как и всем, всегда казалось, что это про меня. Печальная песня пустоты и одиночества. С кипячеными снами. Что еще остается.

Некуда деваться: нам остались только сны и разговоры. (Янка Дягилева)

Люди рожают людей. Часто вообще не думая. Часто случайно. Неожиданное попадание и вот вы (ты) будете родителями. Будете отвечать не только за свою шкуру, но и за то, каким увидят этот мир, как много будут радоваться и страдать эти большие любопытные жадные глаза. А ты даже не думал.

А может, и не надо? Что усложнять. Ну родился – так и живи. Чего проще. Ходи, обжигай пальцы, вставай на ноги, обливайся кипятком, суй вилку в розетку, влюбляйся и получай по щам. Жизнь сама всему научит. Сколько ни пытайся заслонить амбразуру мира от самого ценного своим телом и существом – ничего у тебя не выйдет.

…Но судьба в итоге берет свое

И у тех, кто бегает от нее – только чуть грубее. (Вера Полозкова)

Все, что ты можешь дать, самое важное для своего ребенка – это отсутствие страха и недоверие.
Ничему нельзя верить, все проверяй сам.

Никого не бойся, ломись вперед.

Рви напролом.

По возможности не наступая на чужие кости.

По возможности.

Источник вони покинул вагон на станции Ждановичи. Грустный мужчина, не очень старый, не очень синий, с удивительно осознанным взглядом, в котором затравленно затаился стыд – за себя, за свою грязь, за свою жизнь, за свою проклятую вонючую жизнь.

Значит, не все еще потеряно.

Еще надежда есть.

Значит, он еще жив.